Его дед изучал Маяковского, а он основал исторический фонд. Дмитрий Споров и «Устная история»

Исследование истории по диалогам, запись интервью на первых аудионосителях и работа библиотекарем на полставки

Дмитрий Споров © Из личного архива

Устная история — это способ изучать наше прошлое, разговаривая с людьми и собирая их воспоминания об эпохе, событиях или известных современниках. В Советском Союзе эта практика закрепилась во многом благодаря литературоведу Виктору Дувакину, который записывал диалоги на первые аудионосители и собрал архив с более чем 836 интервью. Сегодня его дело продолжает внук, Дмитрий Споров — он заведует отделом Научной библиотеки МГУ и руководит фондом «Устная история». Дмитрий рассказал о том, как его дед собирал информацию о Маяковском, по какому принципу сейчас выбирают спикеров в фонде и почему он считает важной свою работу.

Устная история появилась в России благодаря филологу Виктору Дувакину. Что это был за человек и как у него появился интерес к этой дисциплине?

Нельзя сказать, что Дувакин начал устную историю в России. Он скорее — наиболее известный, а главное — наиболее продуктивный архивист, исследователь, который занимался устной историей и стал одним из пионеров этой дисциплины, еще не зная самого термина.

Дувакин изучал культуру начала XX века и в первую очередь поэзию Владимира Маяковского. В 1930-е годы он работал в Литературном музее и состоял в Бригаде по изучению и пропаганде творчества Маяковского. Одним из направлений его работы стало стенографирование воспоминаний о поэте. Он провел серию встреч с современниками, соратниками, друзьями Маяковского.

Маяковский вдруг остановился, как он так любил иногда останавливаться в дороге, сделал широкий жест рукой и совершенно для меня неожиданно сказал: «А вот здесь когда-нибудь будет стоять мой памятник». Советская художница Евгения Ланг, из разговора с Виктором Дувакиным

Надо думать, что Дувакина занимали вопросы звуковой культуры. В 1938 году он добился серии командировок в Ленинград и вывез в Москву чемоданы с восковыми валиками (так назывались аудионосители для фонографа Эдисона, популярные в начале ХХ века. В 1930-е годы их заменили граммофонные диски — Прим. ред.) из упраздненного Института живого слова. Эти валики были записаны лингвистом Сергеем Бернштейном в рамках исследования авторского чтения поэтов и содержали часто единственные записи чтения стихов Блоком, Есениным, Волошиным и другими авторами. Валики были совершенно жуткого качества, потому что Бернштейн был исследователем, а не архивистом, он прокручивал эти беседы сотни раз и тем самым испортил их звучание. Долгое время чемоданы с цилиндрами просто лежали в Литературном музее, реставрировать их начали значительно позже.

Как выглядели восковые валики, которые использовали для записи звука в конце ХIХ и начале ХХ века. Они считаются старейшим аудионосителем в истории. Фото: polymus.ru

Теперь привезенные Дувакиным записи — жемчужина аудиовизуального наследия России, сохранившаяся во многом благодаря ему. С конца 1930-х Дувакин переключился на преподавание в университетах и со звуковой архивистикой временно расстался. Но только временно: в 1966 году его уволили с филологического факультета МГУ за защиту писателя Андрея Синявского (осужденного вместе с другим писателем Юлием Даниэлем за публикацию литературных произведений на Западе и «антисоветскую пропаганду» — Прим. ред.)

Однако тогдашний ректор МГУ Иван Петровский предложил Дувакину какую-то занятость — и тот, вспомнив свою инициативу, сказал, что хочет записывать воспоминания. С тех пор началась эпопея, которая длилась до смерти исследователя в 1982 году.

Собственно, связь этих событий — то, что Дувакин стенографировал воспоминания в 1930-е, привез архив из Ленинграда, а с 1967 года начал записывать беседы и с тех пор его дело работает, — и делает его человеком уникальным, первым для устной истории России.

Кто стал самым первым собеседником Дувакина? 

Актриса Варвара Кострова. Она участвовала в постановке пьесы Маяковского «Мистерия-Буфф» в театре Мейерхольда. Сначала интервью, записанные Дувакиным, формально были посвящены биографии и творчеству Маяковского, но уже в первой записанной беседе Кострова начала рассказывать об эмиграции, репрессиях, вольностях театрального мира 1920-х годов, которые нельзя было раскрыть в письменной мемуарной литературе.

Каких еще известных людей XX века записывал Дувакин?

Известность — не совсем правильный критерий. Прелесть устной истории в том, что в ней важен не статус или популярность интервьюируемого, а непосредственное свидетельство. Чаще всего мы предполагаем круг тем, к которым может обратиться наш визави, но знать наверняка не можем. Вот такие фантастические неожиданности, как с Варварой Костровой, — одна из особенностей устной истории. Этот подход мне очень нравится, потому что у нас в архиве, конечно, есть известные личности — Николай Тимофеев-Ресовский, легенда естественных наук, Михаил Бахтин, легенда гуманитарной мысли, и другие знаменитости. И в то же время большая часть записанных — это просто свидетели эпохи.

Беседы Дувакина с тем же Бахтиным переведены на многие языки — английский, итальянский, японский, китайский, польский и другие. Но, кроме личности Бахтина, успех этих разговоров связан с культурной близостью собеседников. Дувакин хорошо знал поэзию и в целом культуру Серебряного века, и это было понятно и приятно интервьюируемому. А для Тимофеева-Ресовского Дувакин — наоборот, человек из другого мира, в естественных науках ничего не смыслящий. Поэтому, когда Дувакин и его помощница Марина нажимают на кнопку записи, Тимофеев-Ресовский рассказывает, время от времени уточняя: «Не заснули ли вы, сэр?», «Я вижу, что вы заснули, сэр». Половина встреч, которые продолжались в течение четырех лет до смерти Тимофеева-Ресовского — это его лекции, а не мемуарные беседы. Эти два примера — хорошая иллюстрация коммуникативных моделей диалога.

Сколько всего записей сделал Дувакин? 

Мы не можем сказать точно — но не потому, что не знаем, а потому, что знаем слишком хорошо. Последняя кассета основного дувакинского фонда — № 836, но это не значит, что было 836 бесед. Респондентов было около трехсот — хотя, опять же, зависит от того, как считать. Например, порой при разговоре, кроме интервьюера, присутствовали еще три человека: один — основной собеседник, а двое только иногда подавали голос. Такие нюансы не позволяют точно посчитать, сколько было бесед.

Кроме того, были разговоры, которые по ошибке не сохранились: иногда на одно интервью переписывали другое. Дувакин приходил к своему собеседнику в гости с магнитофоном Sony и компакт-кассетой, а дома эту кассету переписывал на огромный советский магнитофон «Тембр», что вело к существенной потере качества звука.

Важно было сохранить информацию — никто не знал, как будет вести себя пленка, поэтому делали много запасных копий на разную пленку и на разной скорости. Система записи менялась, не всегда была удобной.

Как складывалась судьба записей после смерти Дувакина?

В России хорошие дела часто пропадают со смертью их начинателя. Будь то книжное или живописное собрание, частный архив или музей. Сложно решить, что делать со всем этим наследством — списать или продать. Самым удачным вариантом в таких случаях считается выборочная передача лучших экспонатов в госхранилище. Это, конечно, хорошо, но полностью нивелирует собирателя-исследователя.

Счастье Дувакина было в том, что у него были ученицы, которые его ценили и любили. Две из них были сотрудницами его рабочей группы — Марина Радзишевская и Валентина Тейдер, а третья, Анна Панца, на момент смерти Дувакина была (и сейчас остается!) заместителем директора библиотеки МГУ. Ей удалось создать в структуре библиотеки отдел фонодокументов. Это и был дувакинский архив — он, хотя и собирался в рамках работы кафедры научной информации МГУ, хранился у исследователя дома и вообще, конечно, был весьма специфическим собранием. Тем не менее его приняли в структуру библиотеки и стали хранить. Я очень рад, что записи являются частью университета и поставлены на учет — так они не пропадут.

А как вы сами начали интересоваться устной историей и занялись ею?

История простая: я — внук Дувакина. К бабушке в гости часто приезжали сотрудницы отдела, я помню их с детства, и говорили: «Митя, приходи к нам работать». Не знаю, насколько серьезно. Учась в университете, я сначала зарабатывал расклейкой объявлений, потом попал в типографию. Но все это не могло нравиться, и я подумал: меня же звали! Пришел.

Меня оформили на полставки как библиотекаря первой категории, мне тогда было 17 лет. Зарплата смешная — я получал деньги, которые мог без сожалений потратить за один вечер. Сколько точно — не помню, конечно, но могу сказать, сколько платят такой штатной единице сейчас. У библиотекаря первой категории ставка около 6-8 тысяч, а полставки — 3-4 тысячи, правда, еще доплачивают пару тысяч сверху. И это тоже важно, потому что такой заработок формирует восприятие работы. Мне это дело всегда было просто интересно, но я и помыслить не мог, что эта работа будет меня кормить. С другой стороны, было понятно, что потенциал у собрания огромный и надо с ним работать.

На первый мой день рождения в должности сотрудника библиотеки друзья подарили мне раскладушку. Это хорошо характеризует мое отношение к этой работе — я уходил очень поздно, а с раскладушкой стал оставаться там ночевать. Разумеется, параллельно я работал где-то еще, а в отделе меня, по-моему, немного опасались, уж слишком я был неподконтрольный. Но меня терпели, я публиковал материалы, писал работы по устной истории.

Примечательно, что у отдела лет пять или больше не было заведующего. Потом на эту должность все-таки назначили меня, и я подумал: надо как-то спасать контору. Потому что это было, конечно, дичайшее болото. И мы сделали фонд «Устная история» и начали развивать отдел.

А как именно пришла идея открыть фонд?

Нужно было придумать форму и структуру, которая позволила бы людям работать, получать какие-то деньги и хотя бы как-то существовать, а отделу развиваться. И мы с коллегой, Мишей Найденкиным, решили организовать фонд. Это был 2010 год.

Кто сейчас помогает фонду и почему вы не используете фандрайзинг?

У нас всего два донатора, которые поддерживают нас с первого года работы и до сих пор — Фонд Михаила Прохорова и Фонд Андрея Чеглакова. Без них ничего бы не было. С помощью этих организаций мы и работаем, я очень благодарен всем причастным к поддержке нашей деятельности.

А фандрайзинг, на мой взгляд, работает на короткой дистанции или с социальной актуализацией. У нас, конечно, есть социальная составляющая, но не столь мощная, как у ОВД-инфо, например. 

В каких направлениях фонд работает сейчас? 

Основных видов деятельности несколько. Первое — это запись воспоминаний, в 2020 году из-за коронавируса в этой области мы сделали немного, но в среднем записываем от 100 до 150 новых бесед в год. Мы фиксируем, расшифровываем, оцифровываем, реставрируем и редактируем, комментируем, обрабатываем. Второе направление — хранение материалов, но эту функцию мы организовали в библиотеке МГУ и все материалы передаем формально туда. Третье направление — публикация материалов в самых разных формах: книги, интернет, фильмы, спектакли.

По какому принципу выбираете спикеров?

Наша основная тема — история науки и культуры XX века, подтемы могут быть самые разные. На выбор респондента сильно влияет личность интервьюера. Если человек кого-то знает, то беседа состоится. И поскольку тема такая обширная, всегда можно найти тех, кого мы не сумели записать.

Кого вы записывали сами? Какими записями особенно гордитесь?

Став организатором фонда, я практически перестал записывать и вернулся к этому только два-три года назад. Недавно скончалась искусствовед Елена Мурина, я переслушивал фрагмент беседы с ней и думал: все хорошо. А раньше мне было стыдно эти материалы публиковать — потому что хотя встречи с ней и искусствоведом Дмитрием Сарабьяновым я очень высоко ценил, все равно считал, что мог бы сделать лучше.

Ко мне прицепились, таскали меня в прокуратуру, потом на Лубянку. Пугали страшно. Провели у меня обыск, а у меня была Ахматова, Цветаева, ну, издания тамошние, Мандельштам — все это забрали. И в деревню к нам поехали, там нашли Шаламова. Искусствовед Елена Мурина, из разговора с Дмитрием Споровым

Но вот, например, беседы с Игорем Шелковским, как мне кажется, получились удачнее. Там все было лучше: и Игорь говорил хорошо, и я был уместен, и картинка получилась.

И начали потихоньку вывешивать импрессионистов. И это было такое счастье! Сначала «Стог сена» Клода Моне. Голубые тени, ну прямо все так свежо, все так красиво! И главное — это искусство только что было запрещено. Художник Игорь Шелковский, из разговора с Дмитрием Споровым

Какие у вас любимые циклы, необязательно записанные вами?

Сложный вопрос, все люблю. Вот следующей публикацией на сайте будет моя последняя беседа с Верой Прохоровой, дочкой последнего директора Прохоровской Трехгорной мануфактуры, подруги Святослава Рихтера и Роберта Фалька. Я ее записывал двадцать лет назад и на самом деле не записал до конца. Сделал восемь бесед.

Елена жила мыслью одной: должен выйти роман «Мастер и Маргарита». Дали Ильфу и Петрову прочесть. Они сказали: «Ну что ж, это очень интересно все. Знаете что, Михаил Афанасьевич, выкиньте вы всю эту библейскую часть, и мы вам устроим этот роман». Естественно, Булгаков на это не пошел. Филолог Вера Прохорова, из разговора с Дмитрием Споровым

Воспоминания очень субъективны. Можно ли в таком случае полностью доверять тому, что говорят собеседники? Они же могут приукрасить или умолчать то, о чем стоило сказать.  

Категория истинности и ложности некорректна для устных воспоминаний. Абсолютной истины для конкретного события не существует — оно может быть описано с разных точек зрения. Человек воспроизводит свой взгляд на прошлое, рассказывает свою судьбу и свою историю. Он может приукрасить, а может и не приукрасить. Он может не рассказать то, что для него неинтересно или позорно. Это его право. Верификация возможна при дальнейшем исследовании: используя материал устной истории, мы должны это иметь в виду.

Непрофессиональные историки, сталкиваясь с нашей дисциплиной, начинают транслировать мнение говорящего как непреложную истину, и все рушится, так нельзя. Устная история — всего лишь один из источников.

Почему вы считаете важной свою работу?

Потому что это другая история и другая Россия. Задача любого учебника истории во все времена — создать общую картинку с понятными точками национальной памяти. А мы занимаемся совершенно другим, мы говорим: хорошо, этот учебник истории существует, но это взгляд на уровне школьника, и если ты хочешь идти дальше, то сам можешь стать участником этого процесса — записать, послушать, сделать свои выводы. Потому что каждый читатель делает свой вывод, если не предлагать этот вывод строчками в параграфе.

Это дает нам полифоническую картину прошлого, мир велик, люди разные, и у каждого есть свой голос, свое понимание истории и свидетельство перед миром, что и как было. И поскольку наша история XX века — крайне трагическая, с исключительным перевесом «официальной» истории, я считаю, что взгляд с иной стороны актуален и важен.

Редактор: Жанна Нейгебауэр


Проверьте, что вы узнали:

Что такое восковые валики?
Какая зарплата у библиотекаря первой категории в России?
Что лучше всего делать с частной коллекцией книг, картин или аудиозаписей после смерти их владельца?
При каких условиях, по мнению Дмитрия Спорова, работает фандрайзинг?

Понравилась статья? Тогда поддержите нас, чтобы мы могли и дальше писать материалы!

Наш журнал существует только на средства читателей. Ваши донаты подарят нам немного уверенности и возможность платить авторам за работу.